Форум » Ролевые игры » Шелтон. Взгляд назад. » Ответить
Шелтон. Взгляд назад.
Musayfa: Шерли Шелтон - Перехватили ручку, сократили расстояние, локтем и корпусом доработали. Во-о-от так… Молодцы. Теперь темп увеличиваем. Ну что ты задницу оттопырил? Подбери. Работаем, работаем… Пахло потом и, почему-то, жженой резиной. Тренироваться не хотелось, хотелось лечь в квадрат солнца там, на полу у окна, закрыть глаза и уснуть. Гулкое эхо пустого помещения искажало голос тренера, отодвигало его куда-то на второй план, усыпляло. Но тело работало привычно, безупречно. Захват, подшаг, давление локтем, корпусом, поворот кисти, разошлись, захват… Сколько же можно? Я ведь не тупой, не паралитик, я лучший боец третьей линии. А значит – лучший в училище. Захват, подшаг, локоть пошел… Словно танцевальные па разучиваем. Спать. Чтобы солнце просвечивало сквозь веки. - Р-р-разошлись. Перерыв 5 минут. Это означает, что можно сесть, смочить губы водой, перекинуться парой слов или быстро выбежать из зала и покурить. Но во время тренировок сигареты невкусные. Они тоже пахнут потом и жженой резиной. Лучше посидеть, закрыв глаза, настраиваясь на предстоящие спарринги. Гулкие голоса переговаривающихся сливаются так, что слов не различить. Это монотонное гудение усыпляет… - Перерыв окончен. Сейчас я разделю вас на пары, работать будем ножами. Скидываю куртку. При работе ножом торс должен быть обнаженным, чтобы видны были следы удара, встаю в строй. - Миррон и Самато… Очень хорошо… Толстоватый Аякс Миррон – не лучший противник, драться с ним я мог бы и не просыпаясь, а Теор Самато слишком боится ножа, пришлось бы гоняться за ним по всему залу. - Салих и Конер… Тоже хорошо. Два безумца, беспорядочно машущие руками. - Зукад и Венте… С Эмилем Зукадом я был бы не против. Во всех смыслах этого слова. Но хорошо, что выбыл Венте, никогда не знаешь, что от него ждать, то ли расплачется, то ли на ногу наступит. - Шелтон и… - я сделал шаг вперед, не оглядываясь на строй, гадая, кто будет моим партнером сегодня. - Да, Шелтон, сегодня будет забавно… Шелтон и Рашер. Что? Кто? Напротив меня встал… нет, уже тогда я понял, что он красив. И совершенно не в моем вкусе. Темно-красные волосы, заплетенные в косу – прядки выбились, карие глаза, большие, в длинных ресницах, внешние уголки чуть опущены вниз, отчего взгляд кажется печальным и усталым. Худое, почти тощее, но ладное тело, только вот неправильно сросшееся ребро некрасиво выпирает. Смуглая кожа распарена, явно, пропустив начало тренировки, новичок грелся под душем. Откуда он взялся? Это не курсант, всех наших я знаю в лицо. Двигался незнакомец легко и как-то… невесомо. Силы не было ни в его слишком гладком теле, ни в пластичных тягучих движениях. Интересно, на что он надеется? Пробное движение, удар явно идет мимо цели, в этом случае интересна реакция противника. А дальше у меня просто сдали нервы. Я не мог уследить за действиями Рашера, бросался вперед наудачу, зная, что опять окажусь без ножа в руке, зато с клинком у собственного горла. И хорошо, если при этом не буду завязан в узел. Двадцать минут спарринга превратились для меня в непрерывное унижение, окончившееся растяжением связок.
Ответов - 20
Musayfa: Он танцевал так, словно бился всем телом о стальные прутья клетки, пытаясь вырваться на свободу. Движения шли откуда-то изнутри, выламывая руки из суставов, изгибая позвоночник, напрягая все мышцы… Нет, выглядело это не так страшно, как ощущалось. Скорее наоборот. Худощавое гибкое тело бойца, каждый мускул проработан, но не выпирает показательно, как у громил-телохранителей. Резкие переходы от пластичности и грациозности к изломанным рывкам, когда музыка вцепляется в мышцы где-то между лопаток и вздергивает марионеточно-послушное тело. Что-то внутри рвалось наружу, пыталось взорваться движением, гортанным вскриком. Легче всего сейчас просто было бы вонзиться пальцами в грудину, с напряжением и болью раздвинуть кожу, плоть, ребра, раскрыться навстречу музыке, выпуская бьющуюся внутри ярость, позволяя ей стать больше, чем есть сам, заполнить пространство, взорвать все к чертовой матери. Он вытанцовывал свое неистовство, свою жажду, свое безумие, чтобы упасть и не двигаться, пока разгоряченное тело не остынет, и холод не отрезвит. Впрочем, даже в эти моменты он знал, что все-таки сползет со сцены, дотащится в какой-нибудь угол и только там позволит себе отключиться. Так и случилось. Собрав все силы, он нашарил невесомый комок черной шелковой рубашки, сброшенной перед танцем, подхватил ее и тяжело спрыгнул со сцены. Чьи-то руки гладили его, пока он шел сквозь толпу, чьи-то выкрики били по ушам, заглушая музыку, кто-то пытался всунуть в руки стакан… Он шел вперед, как слепой, слабо кивая на слова, не доходящие до сознания. Стена. К ней можно прислониться, стечь по ней на пол, закрыть глаза… И он сел на пол возле моих ног. Так я увидел его во второй раз.
Musayfa: Он не был курсантом, но с тех пор я иногда встречал его на студенческих вечеринках. Тихий и незаметный, он сидел в углу, катая между ладонями стакан с дешевым студенческим пойлом. Но, как ни странно, со временем в этот неприметный угол начинали подтягиваться такие признанные звезды линии, как Зукад, Гарг и Сладкий Сонни. С ними Рашер оживлялся, много смеялся и рассказывал что-то, сопровождая слова обильной, но какой-то смятой жестикуляцией. Вообще, вне тренировок и танцпола он двигался слегка неловко, однако неуклюжесть эта ассоциировалась с детскостью и воспринималась как что-то невероятно сексуальное. Да, именно сексуальное, потому что Рашер обладал привлекательностью такой силы, что сразу же стал объектом вожделения почти всей третьей линии, не говоря уже о мечтах курсантов помладше. Многие оказывали ему знаки внимания, но без навязчивости и агрессии, которая непременно возникла бы в любом другом случае. Что-то в Рашере было такое, что заставляло других играть по его правилам, подстраиваясь под его тихий голос и сдержанные манеры. Поговаривали, что он хороший собеседник. Я не знал, так ли это, потому что избегал его.
Musayfa: Зукад был хорош настолько, что дух захватывало. Черные, с изрядным изумрудным отливом, волосы только что не искрились на солнце, рассчитано-тесная майка облегала скульптурный торс. Может быть, чуть крупноват для любителей изящества, но для меня – в самый раз. Потому что я знал, что сильнее Эмиля, более того, Зукад тоже знал, что это так. Я любил появляться с ним на людях, демонстрируя его мощь, как внешнее проявление моей собственной силы – в привычках Эмиля было уступать мне главенство, как внешнее, так и по существу. Правда, в последнее время появилось в нем нечто такое, ускользающее, уводящее его из-под моего влияния. Я был уверен, что без Рашера тут не обошлось. Тем более, что сегодня мы шли на пэт-шоу не вдвоем с Зукадом, как ожидалось, возле зала нас поджидал красноволосый. Это нервировало, примерно как несвежие носки. Знаешь, что сделать ничего нельзя, пока не окажешься дома, но и терпеть нет сил. Впрочем, во время шоу я расслабился, чему в немалой степени способствовала ладонь Зукада, пробравшаяся под мою рубашку, предусмотрительно надетую навыпуск. Лишь изредка я бросал взгляды на Рашера, который, казалось, не испытывал от просмотра ни малейшего удовольствия, но, тем не менее, находил зрелище интересным. Внимательные карие глаза следили за ласкающимися пэтами так, словно изучали движения предполагаемого партнера по спаррингу. Вскоре пальцы Эмиля пробрались за пояс моих брюк, и мне стало не до особенностей Рашера.
Musayfa: Домой идти не хотелось, а Зукад, как назло, заявил, что торопится, оседлал свой байк и растворился среди огней Танагуры. Следовало бы попрощаться с Рашером и слоняться по улицам в одиночку, но я почему-то не сделал это, а предложил проводить красноволосого. Трудно сказать, что именно случилось во время нашей прогулки по шумному ночному Мидасу, только мы больше часа простояли у дверей дома Рашера, прощаясь каждые 10 минут, но не имея сил расстаться. Мы говорили взахлеб. О пэт-шоу, о моей учебе, о недостатках синтетической пищи. Было легко и просто разговаривать с этим. В сущности незнакомым мне, человеком, я чувствовал, что интересен ему, но, самое главное, я впервые узнал, что значит говорить с равным. Рашер не смотрел мне в рот и не рисовался передо мной, не стеснялся, но и не навязывался. Если бы не постоянно ощущаемое различие между нами, я мог бы представить, что говорю с самим собой. Не знаю, сколько еще мы простояли бы так, если бы мою судьбу не решил вечерний летний дождь. Разумеется, Рашер пригласил меня к себе.
Musayfa: Мне было уютно в этой тесной кухне, пропахшей кофе и пряностями. Рашер не терпел, когда курили в комнате, потому мы разу же прошли туда, красноволосый уселся на подоконник, откинув голову к стене, а я пристроился на полу, опираясь спиной о холодильник. Разговор то наплывал волнами, заставляя нас горячо спорить о древнем полководце Терры, то отступал, и мы лишь лениво перебрасывались шутками о преподавателях училища и общих знакомых. Так незаметно пришла ночь. А кровать в доме Рашера оказалась одна. А кожа его пахла хлебом… Вообще-то я не знал, как пахнет хлеб, но мне казалось, что именно так. И из-за этого запаха хотелось уткнуться ему в шею, шептать на ухо нежные глупости, прихватывая бархатистую мочку губами, сдавливать его ягодицы руками, вжимая пахом в жар собственных чресел… Это был самый спокойный и самый естественный секс в моей жизни. Лишенный суеты, страсти, неловкости, он растворял в своей мирной благодати, чуть не убаюкивал глубокой неторопливостью толчков, но и ощущения слияния, единения, не было… Я. Не С тобой… Тогда я не знал, что так будет до тех пор, пока я не изменю всю свою жизнь, чтобы избавиться от него.
Musayfa: Секс оказался поводом для знакомства. И, если фамилия Рашера казалась мне скрежетом металла по стеклу, то его имя, Расталл, нравилось мне еще меньше. Он тоже не любил свое имя, его друзья. как он сказал, называли его Ра, но это мне не понравилось особенно. Наверное потому, что уже тогда. с самой первой ночи я не принял все то в нем. что не было связано со мной. И я предложил называть его Таль. Расталл - Талл - Таль. Тогда это имя казалось мне легким и ясным, как он сам. Еще одну букву я добавил к этому имени позже. И только про себя. А тогда еще все было так, как не было никогда. так, как мне только хотелось. Так, как было всегда, пока я все не испортил. Так, как казалось мне несбыточным. Таль тогда признался мне, что мое имя напоминает ему шелест листьев. И я попросил его звать меня Шелест.
Musayfa: Он не любил прикосновений вне постели. И вообще не терпел какой бы то ни было демонстрации чувств. Нет, он не держался от меня на расстоянии и не делал вид, что мы едва знакомы, все знали, что Таль и я - любовники, но никто никогда не видел наших объятий, поцелуев или просто рукопожатий. Прикосновения только необходимые. Впрочем, необходимости было достаточно. Оказалось, что Таль принят в училище инструктором по рукопашному бою, в помощь нашему тренеру. Занимался он в основном с первой и второй линиями, но не отказывался проводить дополнительные занятия и с нами. Бойцом он был просто феноменальным - простота и скорость его движений доходили до совершенства. Я не мог представить себе, что в его возрасте можно было уметь такое. Когда, где, как он научился этому? Довольно долго я не задавал вопросов, интуитивно чувствуя, что это будет ему неприятно. Но мне было не просто любопытно, мне причиняло боль сознание того, что я никогда не смогу стать таким, как он. Мое тело по сравнению с его, казалось безобразно неуклюжим, неспособным на простейшие движения. Я, привыкший быть лучшим, понимал, что даже упорные тренировки не смогу противопоставить тому, что в Тале было от рождения. Порой, мне хотелось проклясть своих родителей за то, что я родился настолько бездарным. В конце концов отчаяние заставило меня задать вопрос. Наверное это был первый шаг к концу.
Musayfa: Я спросил его ночью, когда в очередной раз сидел в его квартире на подоконнике. как раз на уровне древесных крон и смотрел в вымершее неподвижное заоконье на тени листвы, на тени фонарных столбов, на замершее напротив здание. Спросил, не отрывая взгляда от мира, отгороженного от меня стеклом... Такое ощущение отдельности от всего внешнего было у меня только ночами, проведенными с ним. Время вне его квартиры останавливалось, все, оставленное за порогом переставало иметь ко мне, к нам, отношение. Нет, я не хочу сказать, что оставались только мы... Во-первых, я не видел, что есть это самое "мы", а во-вторых, мы тоже растворялись в безвременье его пространства. Я спросил, не глядя, и он, так же, не повернувшись ко мне, катая стакан с вином между ладоней, рассказал мне о себе.
Musayfa: Таль, которого я привык мысленно называть своим, зная, что в этом нет ни доли правды, оказался пэтом. Нет, его создали не для потехи элиты, а для защиты. Пэт-телохранитель - звучало абсурдно, но имело смысл. Их создавали красивыми внешне, так же, как и стандартных пэтов, но не снижали интеллект, зато увеличивали скорость реакции, она была даже выше, чем у элиты. Их обучали по специальной методике, а их задачей было находиться при элите, не привлекая к себе внимания и охранять своих хозяев. После окончания "срока годности" или потери товарного вида, а как раз это и произошло с Рашером, таких пэтов отправляли на эвтаназию, слишком много лишнего они могли узнать, неотлучно находясь при объекте охраны, нейрокоррекция же в данном случае не имела смысла - излишней затратой сочли даже выправление Талю неправильно сросшегося ребра. От смерти его спасло только желание исследователей, занимавшихся разработкой специальной системы рукопашного боя, узнать, насколько она эффективна для обычных людей. Частично стереть память, оставив навыки, полученные при обучении, не представлялось возможным, это и сохранило Талю его личность. Надолго ли?
Musayfa: Да, наверное именно это и стало началом конца, потому что слушая спокойный голос Таля, я понял, что не могу без него жить. Звучит, конечно, пафосно, но по сути именно так и было. Я вдруг осознал, что если настанет день, когда я больше его не увижу, прекратится все. Потому что Таль был я, точнее, он был тем, кем я мог бы быть, хотел бы быть. А Рашер продолжал говорить. Он рассказывал, что на Терре был народ, который воспитывал детей, нещадно наказывая их за проступки, избивая, так, что те, кто выживал, переставали чувствовать боль. Таль чувствовал себя таким ребенком, только избивали не его тело, а его душу. Таль боялся, что находится на грани того, чтобы перестать испытывать какие бы то ни было чувства. Он казался самому себе буздушной искусственной куклой, чужим среди нормальных людей. Таких, как я. Он говорил, что рядом со мной чувствует себя живым, что ему нужен мой огонь, мой взрывной характер, мои яркие эмоции. Он говорил, и с каждым его словом во мне укреплялось понимание своей ненужности ему. Да, его слова падали на хорошо подготовленную почву, я был готов оказаться чужим для него, я всегда подозревал, что он необходим мне гораздо больше, чем я ему.
Musayfa: Иногда я думаю, что младенцы бессмертны. До тех пор, пока сами добровольно не сделают шаг к тому, что называется началом конца. Им-то кажется, что с этим шагом начинается их жизнь, но нет, именно с этого момента она неудержимо идет к закату. Я, осознав свое отношение к Талю, оказался одним из тех молодых дураков, которые не умеют любить молча, мне необходимо было сказать о своей любви и услышать ответное признание. Но не мог же я просто сказать ему: «Люблю тебя». Не знаю почему, но это было совершенно неприемлемо. И я выражал свою любовь как умел. Я стал тенью Рашера, я был одержим желанием что-либо сделать для него. Доходило до абсурда - я покупал Талю завтраки в столовой училища, экономя на сигаретах, таскал его сумку со спортивной одеждой, мыл вместо него тренировочный зал. Нет, Таль не просил меня об этом и не находил удовольствия в таких вещах, но и не шел против меня, покорно позволяя ухаживать за собой. Вообще со стороны складывалось впечатление, что это именно я полностью подавил своего любовника, все решения принимал я, все делалось так, как я этого хотел, но я внутри себя знал, что мои действия продиктованы стремлением угодить ему. Впрочем, я не хотел опровергать такого мнения о наших отношениях, это был последний бастион моей гордости, последняя опора моей независимости. Однако вскоре я заметил, что, хотя в нашей паре лидером считают меня, обращаться предпочитают к Талю. Да, я многим был интересен, многим был нужен, но, оказывается, я был невыносим. И, как только все необходимое от меня окружающие смогли получить от Таля или через него, я был забыт. Нет, я не стал изгоем, просто чувствовал себя так, словно поднялся на башню Юпитер – воздуха не хватало. Не прошло и нескольких месяцев, как бывшие друзья возненавидели меня. Что ж, по крайней мере, я был честен. Не позволяя Талю иметь что-то, помимо меня, я сам ограничил свою жизнь Рашером. Не было никого и ничего, кроме него. Я и не нуждался.
Musayfa: Моя отверженность дала мне возможность сказать Талю о моей любви. Да, я не нуждался ни в ком, кроме него, мне мучительно не хватало его, не хватало возможности касаться, говорить с ним о нас. Вне постели мы были почти всегда вместе, но расстояние ощущалось постоянно. Расстояние, которое невозможно было сократить. Вероятно, мое ощущение границ собственного пространства было гораздо слабее, чем у него, но что толку в простых объяснениях? Постоянное нервное напряжение искало выхода и не могло не найти. Я сорвался на Таля, орал на него, кричал, что он лишает меня друзей. Но тут же поправлялся, нет, виноват не Таль, виноват я сам, ущербный и самовлюбленный. Слабак, корчащий из себя крутого парня. Я орал на Таля. Едва сдерживая злые детские слезы. Орал, что люблю его, не могу без него. А он молчал, и это заводило меня еще больше. Где-то внутри, несмотря на истерику, я оставался спокойным и расчетливым. С хирургической точностью я начал взрезать болевые точки своего любовника. Я называл его бездушной куклой, которой все, что она имеет, досталось не от Бога даже, от целого штата равнодушных разработчиков. Я бил его словами, угрожая уйти, и он мне поверил, он даже испугался этого и сказал мне, что любит меня, что я ему нужен. Отвратительная победа.
Musayfa: Я сильно ошибался, думая, что после этих его слов хоть что-то изменится. Не изменилось ничего. Но я уже знал рецепт и каждый раз, когда мне становилось невыносимо от его отстраненности, я повторял экзекуцию, вырывая необходимые мне признания. А секс, зачастую следовавший после таких ссор, заставлял стыд отступать. Правда, когда я оставался один, наступало похмелье. Я со всей ясностью понимал цену его признаниям, а от стыда меня разве что не выворачивало. Вот только тормозов уже не было. Я ощущал, что перегибаю палку, возможно, уже перегнул, но остановиться не мог.
Musayfa: В последнее время Таль часто уезжал в Эос, вероятно, от него требовали докладов по эксперименту. Я никогда не знал, в какое время он исчезнет и скоро ли вернется. Он и сам, похоже, не знал этого. Часто я сидел на каменной тумбе рядом с домом, дожидаясь его. Но однажды я увидел на этой тумбе Зукада. Я подошел, и мы молча закурили, было понятно, что Эмиль тоже ждет здесь Таля. Нет, это не было анекдотичной встречей рогоносца с обидчиком, спортивная сумка Зукада говорила сама за себя. Таль вел отдельные тренировки для него. Не для меня. Для него. Я не помню теперь, о чем говорили мы с Зукадом, в чем я обвинял его, а он – меня. Я не помню, кто начал драку, не помню, как она закончилась, как ушел Зукад. Я помню закат и ветер с дождем. И себя. мечущегося между двумя проходами к дому Таля, в надежде увидеть его как можно быстрее, не пропустить, не упустить. И Таль вернулся. Он отказался говорить со мной на улице, мы поднялись к нему. Я плакал, курил прямо в комнате… Как же это было омерзительно, слезы и сопли, мешающие дышать, стекающие в рот, перекошенное покрасневшее лицо. Я заикался, кашлял, захлебывался слезами, а вопрос не хотел покидать горло, пока я наконец не отхаркнул его, как простудную мокроту: «Зукад… он сказал…. что ты сказал им, что не любишь меня, что ты только из жалости со мной… он соврал, соврал?» И Таль подтвердил, что Зукад соврал. И я не поверил. Или поверил. Не знаю. Вера и неверие жили во мне одновременно.
Musayfa: Все катилось под откос, а мне казалось, что я могу еще что-то контролировать. На самом деле я давно уже перестал быть собой. А тот, в кого я превратился, был отвратителен всем, даже мне самому. В результате я не просто перегнул палку, я с треском ее сломал. Таль, защищаясь от меня, начал мне врать. И однажды я поймал его на лжи. Таль сказал мне, что ему нужно ехать в Эос, а сам отправился тренировать Зукада. Может быть, ничего особенного и не произошло бы, если бы я услышал об этом не от Сладкого Сонни. Уж он-то прекрасно знал, куда нужно бить, чтобы достать меня. И достал. Я рванул в училище, влетел в тренировочный зал и увидел, что сказанное Сладким – правда. Я ударил Таля. Стыдная бабская пощечина. Ударил и ушел. Чтобы вернуться через минуту и умолять простить меня. Не стесняясь Зукада. Но Таль сказал: «Все. Моя любовь кончилась». И снова я верил и не верил ему одновременно. Последующий месяц показал мне, что го слова были правдивы. Для него действительно все кончилось... А я ходил к нему, стоял под дверью, просил прощения. От меня совсем ничего не осталось. И тогда Таль открыл мне дверь.
Musayfa: Он не мог больше быть моим, не мог любить меня как, оказывается, любил. Но он мог освободить меня от себя и создать меня заново из того, что от меня еще оставалось. Рашер рассказал, как именно его учили в Академии, и предложил проделать это со мной. Я согласился. Это было так просто – застегнувшаяся на моей шее полоска металла и пластика вернула мне Таля. Пусть на то недолгое время, что я еще нуждался в нем, но вернула. Правда, это был уже совсем другой Таль, и к имени этого человека я добавил еще одну букву. Сталь. Таль изменился сразу после того, как застегнул ошейник. Невыразительным голосом он объяснил мне, что илот без приказа кириоса не имеет права даже дышать, не говоря уже о чем-то большем. После небольшой паузы он активировал ошейник. Это было мое первое знакомство с настоящей болью. Я упал на колени, пережидая боль, а Таль пояснил, что он, мой кириос, не приказывал мне дышать. Я начал понимать правила.
Musayfa: Через какое-то время интенсивного обучения я перестал воспринимать Таля, как того человека, которого знал, любил, с которым делил постель. Он превратился во что-то недоступное и абстрактное, но значение его в моей жизни многократно возросло. Теперь я зависел от него полностью. Впрочем, я тоже в какой-то степени перестал существовать. Я больше не ощущал себя Шерли Шелтоном, по прозвищу Шелест, курсантом третьей линии, гражданином Мидаса. Я стал куском глины, из которой Рашер, мой кириос, мог вылепить все, что захочет. И он лепил, используя боль, чтобы очистить мое новое естество от шлаков, выбивая из меня все то, что когда-то составляло мою основу. Я настолько растворился, потерял границы своего я, что утратил все стремления и желания, любую инициативу. Я и в самом деле больше не мог дышать самостоятельно, без приказа. Таль тренировал меня так, что я вряд ли бы мог встать после занятий. Если бы приказ не вздергивал меня на ноги. И оказывалось, что есть еще силы выполнять задания кириоса. Я познакомился не только с болью, но и с голодом, неподвижностью, темнотой и тишиной. Казалось бы, что страшного в отсутствии света или звука, но для меня тогда свет и звук значили возможность уловить пожелание Таля, а кроме этого меня ничто не интересовало. Нет, я выполнял приказы не из страха наказания и даже не из боязни умереть, просто… просто ни в чем, кроме этого, не осталось смысла. Если бы я мог разделить свое сознание и наблюдать за собой со стороны, я решил бы, пожалуй, что от феникса не осталось даже пепла. И я бы ошибся.
Musayfa: Мое новое рождение началось со спарринга, в котором я одержал победу над Талем. Однозначную, уверенную победу. Одно движение – и я мог бы свернуть ему шею. И искорка этого желания разбудила меня. Не сразу, нет. В тот момент я отпустил Рашера, поклонился, обозначая окончание поединка и, как положено, опустился на колени. Но что-то переменилось во мне. Я по-прежнему не был собой, но и перестал быть ничем. Я стал сосудом безымянной силы, чистого света, который поселился во мне. Пока в этом не было ни малейшего проблеска сознания, но аморфность исчезла. Выполнение приказов кириоса стало четким, как никогда до этого, я не ошибался, я справлялся с любым заданием. Казалось, прикажи мне Таль летать, я без малейших усилий и сомнений взлетел бы. Невозможность перестала для меня существовать. Это был пиковый момент, во время которого и в самом деле, как я узнал позже, возможно все. Единственное, что сдерживает – отсутствие собственной воли. Но когда воля пробуждается, она расходуется только на одно – на выход из-под власти кириоса.
Musayfa: Я стоял на коленях возле кровати Таля, глядя, как он спит. Я давно не видел его, смотрел, но не видел, словно Рашер все время стоял на фоне чересчур яркого света. Теперь же я снова мог разглядеть его губы - на нижней, припухлой, маленькая трещинка, вздрагивающие во сне ресницы, густые волосы, рассыпавшиеся по подушке. Именно эти пряди, почему-то представившиеся мне стекающей из-под пробитой головы кровью, вызвали во мне неуправляемую, неконтролируемую ярость. Я схватил волосы в горсть, рванул их на себя, стаскивая Рашера с кровати, и принялся бить его ногами. По горлу, ломая кадык. Потом – куда придется. Но уже после первого удара он не двигался. Не помня себя, я выбежал из квартиры Таля, опомнился уже у себя дома. Опомнился окончательно. Я, Шерли Шелтон, по прозвищу Шелест, убивший человека, которого любил. Я не впал в отчаяние, я больше никогда не знал, что это такое. Голова работала четко и ясно. Встать, приготовить бутылку с зажигательной смесью, вернуться в дом Рашера, кинуть в двери спальни бутылку, выйти, смотреть, как горит моя прошлая жизнь. Через два дня я улетел на Даартс. По возвращении – забрал документы из училища и поступил на юридический факультет университета. Через полгода, пользуясь появившимися связями, попытался навести справки о пожаре. Оказалось, что никакого пожара не было. Видимо господа из Академии сочли нужным замять дело. Что ж… Таль сдержал слово. Я перестал в нем нуждаться. Что я перестану его любить, он не обещал.
Musayfa: Я лежал, прокручивая в голове воспоминания. Казалось важным вспомнить все так, как было. Возможно - подвести итог. Возможно - признаться самому себе, что пора уже заканчивать со всем этим. Достать наконец Катцэ, чтобы не осталось незавершенных дел и вернуться туда, где солнечные квадраты нагревают пластик пола, а голос тренера монотонно гудит: - Двигаемся, не расслабляемся, работаем...
полная версия страницы